Ошибки наших звезд[любительский перевод] - Джон Грин

Папа ответил с набитым ртом:

— Когда вернешься, мы съедим завтрак на ужин. Идет?

— Я не хочу завтрак на ужин, — ответила я, скрещивая нож с вилкой над моей практически полной тарелкой. — Я хочу болтунью на ужин без этого смехотворного понятия, что еда, включающая яичницу, — это завтрак, даже если он случился в вечернее время.

— Тебе придется сражаться в этой жизни, Хейзел, — сказала мама. — Но если это та проблема, которую ты желаешь преодолеть, — мы будем стоять за тебя.

— На некотором расстоянии позади тебя, — добавил папа, и мама рассмеялась.

Ну да, я понимала, что это было глупо, но мне было немного жалко яичницу-болтунью.

После того, как они поели, папа помыл посуду и проводил нас до машины. Конечно, он начал плакать, и поцеловал меня в щеку, прислонившись своим влажным и колючим лицом. Он прижался носом к моей скуле и прошептал:

— Я люблю тебя. Я так горжусь тобой. — (За что, хотела бы я знать).

— Спасибо, пап.

— Увидимся через несколько дней, хорошо, дорогая? Я так тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, пап. Это всего лишь три дня.

Пока мы задом отъезжали от дома, я все махала ему рукой. Он махал в ответ и плакал. Мне вдруг пришло в голову, что он, возможно, думает, что может никогда меня больше не увидеть, о чем он, возможно, думает каждое утро будничной жизни, когда уходит на работу, и это, возможно, полный отстой.

Мы с мамой поехали к дому Августа, и, когда мы были на месте, она попросила остаться меня в машине отдохнуть, но я все равно пошла с ней к двери. Когда мы приблизились к дому, я услышала внутри чей-то крик. Сначала я не думала, что это Гас, потому что это было совсем не похоже на низкий рокот его голоса, но затем я услышала то, что абсолютно точно было искаженной версией его голоса, говорящего: «ПОТОМУ ЧТО ЭТО МОЯ ЖИЗНЬ, МАМ. ОНА ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ». Моя мама тут же обняла меня за плечи и обернула обратно к машине, шагая очень быстро, и я спросила:

— Мама, что не так?

И она сказала:

— Хейзел, мы не можем подслушивать.

Мы вернулись в машину и я написала Августу смс о том, что мы были снаружи, и чтобы он выходил, когда будет готов.

Какое-то время мы разглядывали их дом. Есть странная вещь в домах: они почти никогда не отражают того, что в них происходит, несмотря на то, что содержат большую часть наших жизней. Интересно, а не в этом ли заключается цель архитектуры.

— Ну, — сказала мама, — наверное, мы слишком рано.

— Наверное, мне не нужно было вставать полшестого, — сказала я. Мама потянулась к подставке между нами, взяла свою кружку-термос и отхлебнула кофе. Мой телефон завибрировал. Смс от Августа.

Просто не могу решить, что надеть. Я тебе больше нравлюсь в поло или в рубашке?

Я ответила:

В рубашке.

Через полминуты входная дверь открылась, и появился улыбающийся Август, катя за собой сумку на колесиках. На нем была отглаженная небесно-голубая рубашка, заправленная в джинсы. Кэмел Лайт болталась между губ. Мама вышла из машины, чтобы поздороваться с ним. Он моментально вынул сигарету и заговорил уверенным голосом, к которому я привыкла:

— Я всегда рад встрече с вами, мэм.

Я смотрела на них в зеркало заднего вида, пока мама не открыла багажник. Через несколько секунд Август открыл дверцу за мной и вступил на скользкую тропу усаживания с одной ногой на заднее сиденье машины.

— Хочешь поехать спереди? — спросила я.

— Ни в коем случае, — сказал он. — И привет, Хейзел Грейс.

— Привет, — сказала я. — Все хорошо? — спросила я.

— Хорошо, — ответил он.

— Хорошо, — сказала я.

Мама села в машину и захлопнула дверцу.

— Следующая остановка — Амстердам, — объявила она.

Что не было в полной мере правдой. Следующей остановкой была парковка у аэропорта, а затем автобус довез нас до терминала, а затем открытая электрическая машинка довезла нас до секьюрити. В начале очереди сотрудник службы досмотра кричал о том, что нам лучше бы не держать в своих сумках взрывчатку, огнестрельное оружие или любую жидкость больше определенного объема, и я сказала Августу:

— Отмечу, что стояние в очереди — это форма притеснения, — и он сказал:

— Точно.

Вместо того, чтобы быть обысканной вручную, я выбрала прохождение через детектор металла без тележки и даже без пластиковых трубок в носу. Этот проход через рентген отметил первый раз, когда я делала шаг без кислорода за последние месяцы, и идти вот так, необремененной, было удивительно, словно переходить Рубикон, и молчание машины признавало, что, хоть и ненадолго, я была совершенно неметаллизированным существом.

Я чувствовала независимость своего тела, которую я не могу адекватно объяснить никаким образом, кроме как если сказать, что в детстве я всегда таскала с собой очень тяжелый рюкзак с книжками внутри, и если я достаточно долго с ним ходила, то, стоило его только снять, как у меня появлялось чувство, будто я парила в воздухе.

Примерно через десять секунд мои легкие почувствовали себя так, словно они складывались вовнутрь, как цветы с заходом солнца. Я села на серую скамейку сразу за детектором и постаралась перевести дыхание, кашляя с моросящим хрипом, и чувствовала себя очень несчастной до тех пор, пока не вставила канюлю на ее место.

Даже после этого, боль не закончилась. Боль всегда была там, выталкивая меня из тела, требуя, чтобы ее почувствовали. Мне всегда казалось, что я просыпалась от боли, когда что-то в окружающем мире внезапно требовало моего внимания или комментария. Мама озабоченно смотрела на меня. Секунду назад она что-то сказала. Что это было? Потом я вспомнила. Она спросила, что было не так.

— Ничего, — сказала я.

— Амстердам, — она почти прокричала.

Я улыбнулась.

— Амстердам, — ответила я. Она протянула мне руку и помогла встать.

Мы были у выхода к самолету за час до положенного времени посадки.

— Миссис Ланкастер, вы впечатляюще пунктуальный человек, — сказал Август, садясь рядом со мной в практически пустом зале ожидания.

— Ну, помогает то, что я, технически говоря, не особенно занята, — сказала она.

— Ты очень занятая женщина, — сказала я ей, хотя понимала, что маминой работой была в основном я. Быть замужем за моим папой — тоже работа: он не имел никакого понятия о, например, банках и вызове сантехников, о готовке и обо всем, что отличалось от работы на Моррис Проперти; но в основном, ее работой была я. То, ради чего она жила, и то, ради чего жила я, было трагически связано.

Когда сиденья в зоне ожидания начали заполняться, Август сказал:

— Пойду схвачу гамбургер перед вылетом. Тебе что-нибудь принести?

— Нет, — сказала я, — но я ценю твой отказ подчиняться социальному соглашению о завтраках.

Он наклонил голову, сбитый с толку.

— Хейзел развивает проблему геттоизации яичницы, — сказала мама.

— Мне стыдно за то, что мы все идем по жизни, слепо признавая, что яичница-болтунья фундаментально ассоциируется с завтраком.

— Я бы хотел об этом поговорить, — сказал Август, — но я умираю с голоду. Скоро вернусь.

Когда Август не появился через двадцать минут, я спросила у мамы, не думает ли она, что что-то случилось, и она взглянула на меня из-за своего ужасного журнала, только чтобы сказать:

— Он, наверное, просто пошел в туалет или еще что-нибудь.

Работник аэропорта подошла и заменила мой кислородный баллон на тот, который предоставила аэрокомпания. Пока она это делала, я отправила смс Августу, потому что мне было стыдно, что эта женщина стояла передо мной на коленях, и все вокруг смотрели на это.

Он не ответил. Мама не казалась озабоченной, но я представляла себе все виды разрушающих путешествие несчастий (арест, ранение, умственное расстройство) и, пока считала минуты, чувствовала что-то неприятное в груди, не имеющее отношения к раку.

И прямо когда девушка за билетной стойкой объявила, что они приглашают на посадку тех, кому может понадобиться больше времени, и каждый человек в зале повернулся прямо ко мне, я увидела Августа, быстро прихрамывающего к нам с пакетом из МакДоналдса в одной руке и рюкзаком, свисающим с другой.

— Где ты был? — спросила я.

— Очередь была гигантская, извини, — сказал он, предлагая мне руку, чтобы встать. Я приняла ее, и мы бок о бок пошли к выходу на посадку.

Я чувствовала, как все на нас смотрят и думают, что с нами не так, и убьет ли нас это, и какая моя мама героиня, ну и все остальное. Иногда это была худшая сторона рака: физическая очевидность болезни отделяет тебя от других людей. Мы были непримиримо другими, и никогда это не было так заметно, как когда мы втроем прошли по пустому самолету мимо сочувственно кивающих стюардесс, указывающих на наш ряд в приличном отдалении от носа самолета. Я села посередине, с Августом у окна и мамой у прохода. Я чувствовала себя чересчур окруженной мамой в последнее время, так что, конечно же, я поторопилась прижаться к Августу. Мы были прямо за крылом самолета. Он открыл свою сумку и развернул бургер.